Андрей  Еремин

 

 

ДУХОВНЫЕ    ПУТИ

 

   “Нельзя, чтоб страх повелевал уму, иначе мы отходим от свершений”.

Данте. Божественная комедия.

 

В московском журнале “Искусство кино” в №№ 8-9 за 1991 год была опубликована беседа со священником В. Свешниковым, где православный протоиерей высказал более чем критические суждения об искусстве в целом и о кино в частности. Вообще о творчестве он говорит, что оно “всегда  –   самовыражение”, “неизбежно” связанное с той “греховной вязкой субстанцией, которая обычно именуется гордостью”, и полагает, что оно состоит из “исключительных интерпретаций”, которым дает однозначное определение: “Всякая интерпретация есть ложь”.

Ригористическое морализирование, запугивание близким концом света, “онтологической смертью” и всевозможными карами, очевидно, являются основными темами его обскурантистских проповедей о спасении.

Редакция предпослала этой беседе замечание, в котором “крайнюю по своей бескомпромиссности и жесткости” позицию сочла возможным отнести к области христианских идей, а “цельную внутренне непротиворечивую”, контрпозицию –  искать в “идеологическом пространстве”, чуждом православию.

Такая точка зрения предполагает, что православное отношение к данной проблеме однородно. Но это не так. Церковное видение роли творческого элемента на пути спасения и преображения человека всегда колебалось между дву мя полюсами. Один из них опирался на мировоззрение Евангелия, другой на аскетические традиции, уходящие своими корнями в культуры Греции и Индии.

Евангельское учение несет в себе, прежде всего, провозвестие о богочеловечестве, о человеке, как образе и подобии Божием, с которым Сам Бог пожелал войти в контакт. Другая же традиция, основанная на богатейшем опыте самонаблюдения и внутреннего делания, первоначально была принята Церковью исключительно в воспитательных целях, но со временем стала господствовать в умах многих христиан, как самодостаточная для спасения.

Мы лучше поймем, почему так произошло, если обратим внимание на тот факт, что христианское учение, которое первоначально было возвещено в Израиле, и предназначалось для христиан из иудеев, в дальнейшем стало проповедоваться в странах эллинистической культуры, т.е. в мире с ментальностью, совершенно чуждой метафизике библейского Откровения.

Вот те настроения и понятия эллинизма, которые особо противоречат библейскому мировоззрению Церкви. (взяты из книги М.Поснова “История Церкви”, Брюссель),

1. Резкое разделение между душою (духом) и телом. Предпочтение духа и представление, что он исшел из другого высшего мира.

2. Острое разделение между Богом и миром. 

3. Как следствие, предпочтение духа, уничижение мира и сознание, что он темница духа.

4. Убеждение, что связь с плотью для духа унизительна и осквернительна.

5. Поиск спасения, как спасения от мира и плоти.

6. Убеждение, что всякое спасение связано с сознанием (гносис) и очищением.

7. Убеждение, что спасение души, как возвращение к Богу, совершается постепенно.

К эллинистическим направлениям мысли, впитавшим многие из перечисленных характеристик и значительно повлиявшим на дальнейшее развитие христианского богословия относятся платонизм и неоплатонизм.

Неоплатоники делили мир на духовное начало, в перспективе которого находится Первообраз и материальное начало, в котором погряз грешный человек. Материю и материальный мир они считали символом греха и обузой на пути освобождения и спасения.

Первые христианские учителя сформировались как мыслители в культурных кругах с подобным мироощущением. Одним из них удалось привить себя к лозе Священного Писания, другие так и не справились с представлениями, на которых были воспитаны. Привнесенное ими в христианство отношение к миру и человеку не исчезло со временем, но то там, то здесь прорастало либо откровенными ересями и лжеучениями, либо прикровенным, но не менее чуждым Евангелию, церковным обскурантизмом.

Эклектичное сочетание ценностей платонизма и неоплатонизма с христианством породило различные варианты гностических ересей. Среди них, пожалуй, наиболее зловредным был докетизм, “учение о призрачности материи, облегающей дух, в частности, о призрачности тела Иисуса Христа”, ”докетизм явился прямым следствием воззрения на материю, как на зло” (М.Поснов).

Характерная черта этой ереси, дуализм (признание равноправного, независимого существования доброго духовного Абсолюта и злой, грешной материи, субстрата неустроенного, несчастного мира) стала определяющей, в свою очередь, в манихействе, веровании, очень близком к христианским ересям. Манихейское учение было абсолютно враждебно христианству и вовсе не признавало Ветхий Завет, и тем не менее, в качестве непроявленного мирочувствия оно всегда было чрезвычайно живучим в церковной среде и постоянно продуцировало искажения христианской веры. Поэтому прав был В. Соловьев, когда писал: “Против истинной христианской веры восстают ереси, как скрытые выражения антихристианских религиозных начал” (Великий спор и христианская политика, т 4, стр. 33).

Самой общей чертой всех этих ересей была вражда с миром. Унижение материи, унижение плоти через аскезу понимались в них как единственное средство спасения. Но ведь все эти учения считали, что исповедуют евангельскую веру, и оправдывали свое отношение евангельскими текстами! Однако такое понимание Священного Писания было возможно лишь потому, что эти тексты рассматривались вне контекста и самого Нового Завета и всего библейского мышления. Недаром наиболее антагонистическое к христианству манихейство вообще не считало евангельское Благовестие ответом на чаяния Ветхого Завета.

Но дают ли нам основание слова Самого Христа считать этот мир безнадежно дурным и непригодным ко спасению? Сторонники докетических воззрений, аргументируя свою позицию, ссылаются на высказывание Господа “Царство мое не от мира сего” (Иоан 18 36), а также на совет апостола Иоанна “Не любите мира, ни того, что в мире” (1 Иоан 2 15).

Но тот же апостол в своем Евангелии написал: “ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную” (Ин 3 16).

О Своих учениках, посланных проповедовать Евангелие и свидетельствовать о Нем, Христос говорит: “они не от мира как и Я не от мира” (Иоан 17 14), и “Мир возненавидел их” (Иоан 17 14). Но это не значит, что Он желает их выхода из этого мира: “Не молю, чтобы Ты взял их из мира, но чтобы сохранил их от зла” (Иоан 17 15).

Ученики –  тоже часть этого мира, но часть уже искупленная Христом. И на них уже в этом мире свершится обещанное Учителем: “Я умолю Отца, и даст вам другого Утешителя, да пребудет с вами вовек, Духа истины, которого мир не может принять, потому что не видит Его и не знает Его;” (Иоан 14 16)

Получившие дар Духа Святого апостолы становятся помощниками Господа в работе по спасению всего остального мира, ибо это спасение  –   Его цель: ”Я пришел не судить мир, но спасти мир” (Иоан 12 47). И ученики призваны продолжить Его дело. “Вот, Я посылаю вас как овец среди волков”,  –   говорит Иисус. Поэтому уже у апостола Павла есть все основания утверждать чудесную перспективу преображения мира: “Бог во Христе примирил с Собою мир” (2 Кор 5 19)

Евангелие свидетельствует, что зло не имманентно миру, но в мир подмешано: “поле есть мир, доброе семя –  это сыны Царствия, а плевелы –  сыны лукавого.” (Мф 13 38). О том же говорит и ап. Иоанн (1 Иоан 5 19): “весь мир во зле лежит”. Итак, мир не зол, он только погрузился во зло.

Именно эта мысль и является точкой отсчета для всего евангельского Благовестия. Для того и приходит в наш мир Господь Иисус, чтобы возвести его из зла. Он есть “Агнец Божий, Который берет на Себя грех мира” (Иоанн 1.29) Можно ли удивляться Его гневным обличениям этого “мира”, если из-за него Ему предстоит претерпеть крестные страдания! И учеников Его ожидает не душевный покой в других мирах, а борьба в самом средоточии жизни, по примеру их Божественного Учителя.

Тот же “мир”, который согласно Евангелию не может принять Христа –  это не вселенная, не космос, а злая воля, действующая в благом творении и противящаяся Христу. Совет “Не любите мира” в таком контексте следует понимать, как призыв не любить (не признавать) дел врагов Христа.

Необыкновенно чувствующий антиномичность Евангелия Н. Бердяев говорил, что христиане не должны любить тот “мир”, который по святоотеческому определению есть страсти, есть грех и зло, но не тот мир, который есть Божье творение, космос. “Церковь противоположна такому “миру”, но не противоположна космосу, Божьему творению, положительной полноте бытия” (Смысл творчества, далее СТ).

Итак, попытки использовать некоторые слова Христа для оправдания бегства от мира есть прямое искажение смысла евангельского учения.

Благая Весть Христа началась со слов: “приблизилось Царство Небесное”, и в первых же строках молитвы “Отче наш” есть слова, обращенные к Небесному Отцу: “Да приидет Царствие Твое; да будет Воля Твоя и на земле, как на небе”. Отец Александр Мень в одной из своих лекций так пояснял эти слова: “мы не должны думать, что воля Творца –  это что-то потустороннее, что она осуществится где-то в иных мирах и в отдаленном будущем. Нет, Царство Божие уже пришло и Оно уже живет в мире,... Не надо искажать смысл слов Хри ста“Царство Мое не от мира сего”.. наше расхожее выражение “не от мира сего” обозначает некую мечтательность, какую-то отвлеченность, какое-то фантазирование... Христос же имел в виду совсем другое: что Его царство приходит в мир из другого измерения, высшего. Но приходит оно именно в наш мир!”

Человечество несет ответственность перед Богом за осуществление своего призвания. Ибо “По апостольскому учению все человечество имеет общую задачу, одно общее дело –  осуществление Царства Божия в мире”, (В.Соловьев, Великий спор и христианская политика), и эта задача не должна казаться ему непосильной, потому что “открыв человечеству Царство Божие, которое не от мира сего, Иисус Христос дал и все необходимые средства для реализации этого Царства в мире”, (В.Соловьев “Россия и Вселенская Церковь”) 

Но, чтобы Спаситель, живя среди нас, мог спасти не только нас, но и наш мир, от нас требуется быть этому миру открытыми.

Итак, уход из “мира” по Евангелию означает не физическое оставление мира, но духовное отторжение от чуждых ценностей. Уход из “мира”- это прежде всего очищение своего мыслительного пространства от лжеидей и суетных помыслов. Это, с одной стороны, жизнь в вере, предание себя и всех в руки Божии, но, с другой стороны, это и воинственная, деятельная обращенность к миру, направленная на его преобразование, на изменение его духовной составляющей.

Желание вывести христианство из сферы интересов мира не только не соответствует духу христианства, но и крайне опасно. Господь сравнивал Свой приход с закваской, которая должна забродить все “тесто” мира. (Мф 13 33). Сегодня мир, как никогда нуждается в этой закваске Христа. Изъятие Христа из жизненных сфер этого мира означало бы грандиозную победу сатанинских сил.

Именно результатом секуляризации сознания и безответственного ухода христиан с арены мирового человеческого строительства является, по словам Н.Бердяева, нынешний “...бунт человека во имя своей свободы и творчества”. “На пустом месте, оставленном в мире христианством, начал строить антихрист свою вавилонскую башню” (СТ). А ведь для того, чтобы место сие не было пусто, и создал Христос Свою Церковь.

Церковь, развиваясь как живой организм, в процессе своего роста ассимилирует все новые элементы. Родившаяся в небольшой общине первых апостолов в Палестине, она охватывает и другие народы, усваивает их культуру, традиции, мышление. И на любом этапе развития человеческой цивилизации она должна уметь успешно осуществлять свою главную, непреходящую задачу: соединять Небо и Землю. Соединять не в чертогах старины, но в самой гуще современной жизни.

 

“Одна из причин неблагополучия в религии состоит в отказе следовать за развитием учения и в упрямом стремлении придерживаться представлений прошлого” писал Ньюмен (цитирую по К.Тресмонтану)

Развиваясь, организм Церкви должен постоянно выявлять как бы новые истины, доселе спрятанные в её зародыше. Страх перед ростом вовне, перед каждой незнакомой мыслью, перед свободой творчества, такое психологическое состояние свидетельствует просто об инфантильной вере. Но сознательные попытки уйти от ответственности евангельского призыва либо под предлогом произвольного прочтения Евангелия, либо из демонстрируемой верности обычаям предков уже означают измену Духу Священного Писания.

Потому и исказило эллинистическое миросозерцание евангельское учение, что оно находилось в противоречии со всем строем библейской мысли. Более того, правильное понимание евангельских постулатов возможно лишь в контексте мироощущения всего Священного Писания. Сам Господь Иисус сказал о Себе, что в Нем исполнилось то, что было написано “в Законе Моисеевом и в Пророках и в Псалмах” (Лк 24 44). Ясное представление о том, как соотносятся между собой основные эллинистические и библейские понятия необходимо для правильного определения евангельского отношения к творчеству и искусству.

 

*    *    *

Благодаря археологии и современным методам герменевтического исследования старинных текстов библейская наука 20 века значительно продвинулась в изучении Священного Писания. Выдающемуся современному христианскому библеисту Клоду Тресмонтану (Cl.Tresmontant) принадлежит наиболее полная картина основных принципов библейского мышления. В своей ранней работе “Essai sur la pensee hebraique ( далее ЕPH, цитаты по машинописи перевода) он пишет, что все философские концепции, базирующиеся на греческой философии (Платон, Плотин, Спиноза, Лейбниц, Гегель), мыслили происхождение реальности “либо как падение, либо, как дедукцию, которая будет поглощена вечным единством, либо как отчуждение, и никогда, как позитивное сотворение.” Таким образом, для греческих мыслителей и их последователей генезис бытия трактуется, как негативное событие, чувственный мир считается следствием деградации. Для “древнееврейского сознания он, напротив, является плодом позитивного акта, восхождения, каковым является сотворение” (ЕРН)

Греческий склад ума отличался природным пессимизмом, для него множество живых существ появились не как благосотворенные Единым, а в результате дробления, деградации Единого. Отсюда происходит их взгляд на весь мир и на всякую тварь, на все чувственное, на материю, на тело, как на то, что порабощает душу. Из всех метафизик, исповедующих монизм, “только библейское предание столь горячо признает реальность сотворенного. И только оно одно решительно утверждает красоту и совершенство реального, красоту и совершенство чувственного мира и тварных существ”. (ЕРН)

Непонимание грандиозности библейского откровения о сотворении положительного мира из ничего Благим Творцом приводит к непониманию того,  что есть:

 

ВРЕМЯ

 

Сотворение не отдалено от нас в недосягаемое прошлое. Генезис продолжается сегодня, как и в начале времени. Мы находимся в процессе генезиса. Реальное находится в процессе созидания, нарождения. Происходит постоянное замысливание, зарождение новизны, и одновременно все действительное устаревает. Но “Прикованность к тому, что устаревает, есть искажение, инверсия, это непонимание преходящего характера творения”. (ЕРН)

Время не вместилище. Напротив, “время есть постоянное замысливание, сотворение нового бытия... История, понимаемая, как созревание, делится на этапы, времена и моменты”, исполненными своего сокровенного смысла.

Люди, которые обладают разумением смысла исторических событий и пониманием, куда они направлены, называются в Библии пророками. ”Понять значение исторического события, оценить его направленность, понять, что оно возвещает и что подготавливает, можно лишь в совокупности явлений”.Мы знаем, что между почками, цветками и плодами есть связь и по виду почек можем говорить о приближении цветения, а по состоянию цветков о приближающемся плодоношении. Так и у пророка “есть ведение божественного намерения, есть разумение фаз творения, преимущественно касающихся человека, подобно тому, как у земледельца есть разумение времени поспевания урожая и жатвы”. (ЕРН)

Для Библии характерно понятие полноты времен. Определенная “полнота времени необходима для всякого творения, для жатвы, для родов, для Воплощения”. Сотворение происходит как планомерное устроение и направлено к завершению, осуществлению “полноты времен” (Еф 1.10)”. Именно потому, что речь идет о сотворении, а не о развертывании законченного во всех деталях первообраза, нельзя знать времени прихода последнего часа, времени полноты сотворения.

“В сосуществовании времени и вечности заключен парадокс истинного свободного творчества и Творца”. Вечность не замкнута, “не означает полноту завершенного существования, она открыта в будущее, потому что ей присуще творческое начало”. Но вечность не включает будущее, в противном случае оно уже существовало бы в той или иной форме, то есть было бы задано.

“История  –   это непрерывное замысливание, в котором соучаствует множество свобод, творческая деятельность Бога и сотворчество человека”. (ЕРН)

Ап. Павел говорит, что “мы –  соработники у Бога” (1 Кор 3.9), Это означает, прежде всего, что мы сотрудничаем с Ним в истории, но мы сотрудничаем с Ним и в любой творческой деятельности, ибо Отец Небесный порождает и поддерживает эту свободную творческую деятельность в сотворенных Им существах. “Эта прививка свободной творческой активности человека на воле Творца составляет вершину творчества Бога...” (ЕРН)

 

МАТЕРИЯ

 

Так же необычно для нас выглядит библейское понятие материи. “Библейский мир  –   это мир, в котором отсутствует идея материи”. “Библейская мысль так же далека от того, что мы называем идеализмом, как и от того, что мы называем материализмом. Вернее она лежит по ту сторону дихотомии , породившей эти две противоположные системы, которые покоятся,  –   если воспользоваться диалектикой, близкой Бергсону,  –   на одном и том же постулате  –   на дуализме”. Древние евреи преодолели диалектику форма-материя.

“С идеализмом библейскую мысль может сближать понятие сверхчувственности чувственного мира, представление о том, что мир проникнут разумом; ибо мир был сотворен через слово. Но библейская мысль коренным образом противоположна идеализму в силу своей реалистической метафизики существования, в силу своей любви к плотскому и присущего ей деятельного отношения к элементам природы. ... Библейскую мысль можно было бы назвать поэтическим материализмом или чувственным (плотским) идеализмом”  (ЕРН) Другой знаменитый французский философ Тейар де Шарден писал о материи: “С одной стороны, Материя является бременем, оковами, мучением, грехом, угрозой нашей жизни...

... Но в то же время Материя –  это радость существовать, счастье осязать, сила преодолевать, наслаждение возрастать..

Материя делится соответственно нашему усилию на две зоны: ту, которую мы достигли и миновали, к которой мы не сможем вернуться и в которой нельзя остановиться, ибо остановка означает движение вспять...; другая, предоставленная нашим новым усилиям роста, поиска, покорения, “обожения”....

То, что хорошо, чисто, духовно для моего собрата, который на склоне горы находится подо мною или в стороне от меня, может быть дурно, грязно, заземлено для меня самого. То, что я мог позволить себе вчера, сегодня, возможно мне уже надо отвергнуть. И напротив, те поступки, которые были бы тяжким прегрешением для св. Людовика Гонзаго и св. Антония, я возможно, должен совершить именно для того, чтобы подняться вслед за этими святыми. Иными словами, никакая душа не приходит к Богу, не проделав определенный путь через Материю...” (“Духовная сила материи”.  –   Журнал “Символ”, №23, Париж).

 

ПЛОТЬ

 

Греческое сознание не приемлет библейскую антропологию, в которой отсутствует дуализм “душа –  тело”. “Для обозначения человека древние евреи употребляли равноценные:  душа  или плоть, ибо они выражали одну и ту же чувственную, экспрессивную, живую реальность. Выражения всякая  плоть и всякая душа –   эквивалентны”. (ЕРН)

Сущностью дуализма является стремление видеть две вещи там, где на самом деле одна. Платоновской соме, телу в Библии соответствует совокупность  тела и души. В библейской антропологии нет места дихотомии “тело  (материя,  труп)  –  душа”, и тело уже не является нашей           гробницей. Человек сотворен душою живой.  Древнееврейское сознание “по мере развертывания Откровения все с большей выраженностью уделяет внимание новому элементу, отсутствовавшему во всех формах философской антропологии, а именно  –  руах (древнеевр.), или пневма. С появлением  руах,  которое мы переводим как дух, библейская антропология открывает новое измерение, свойственное ей одной. Библейскому Откровению присуще сверхъестественное измерение.” (ЕРН)

 

ДУХ

 

“Дух принадлежит к сверхъестественному порядку и призывает человека к божественному предназначению. Согласно Библии в человеке может обитать дух Божий. Дух в человеке, его  пневма,   это тот элемент в нем, который способен к встрече с Духом Божиим, благодаря ему обитание Духа Божия не является для человека чужеродным вторжением, напротив, он подготавливает и ожидает этой встречи как посольство в чужой стране: “Сей самый Дух свидетельствует духу нашему, что мы  –   дети Божии” (Рим 8 16).  Пневма в человеке есть та нематериальная связь, посредством которой он возвышается до жизни Бога. С появлением человека все творение оборачивается к своему Творцу. Дух действует в мире через человека для того, чтобы великое творение воссияло во всей зрелости.” (ЕРН)

“Как бы это ни показалось парадоксальным для нашего скрыто-манихейского сознания, древние евреи обладали чувством плотского и любовью к нему, потому что они были наделены особым чувством духовного, ощущением чувства духовного во всем плотском.” Плотское было для них желанным из-за той сверхчувственной тайны , которой оно было проникнуто. Они постигали значение на ощупь. Так в любви “одна душа познает другую душу непосредственно; между ними нет тела, которое бы их разделяло; тело  –   это есть душа; души разделяет вовсе не тело; как может разделять нас то, что и есть мы сами? Разделяет ложь. Две живые души познают вкус друг друга (см. Песнь Песней), сокровенный вкус, входящий в состав “имени, которое никто не знает, кроме того, кто получает” (Откр 2 17). (ЕРН)

Итак,  дуалистом  библейский человек просто не мог быть. Напротив, ему характерна любовь к чувственному, понимание вещественного. “Для библейского человека в чувственном нет ничего дурного или греховного”. “Библейский мир диаметрально противоположен миру манихейскому. Обладать чувством плотского, обладать вкусом к веществу (элементу),  все  это с библейской точки зрения то же, что обладать созерцательностью и духовностью, ибо чувственный мир  –   это язык, он был создан по Слову.” (ЕРН)

Но каково же было происхождение греческого пессимизма? Прежде всего, из неверного представления о генезисе бытия, утверждают философы (Бергсон, Тресмонтан). Натуралистическая мысль не может объяснить происхождение добра и зла, не смешивая представлений о Творце и сотворенном, сотворении и распаде. На сотворение, на чувственное она возлагает вину за богооставленность.

Отсюда с необходимостью возникает гностическая идея спасения, как очищения от всего материального, тварного.  Идея  о  возвращении к началу, как  к  освобождению от тела и мира. В рамках этих концепций спасение прежде всего совершается за счет аскезы, изолированного духовного подвига.

С помощью аскезы человек освобождается от желаний, отказываясь от мира, достигает спасения. Это бессмертие, которое предлагали человечеству упанишады, йога, буддизм, манихейство, пифагорийцы и гностики.

Но ни аскеза, ни нравственность не имеют сверхприродного значения. И аскеза, изнуряющая тело и возбуждающая душу, и нравственность, отдающая предпочтение душевному перед телесным, служат природным целям человека.

 

ЗЛО

 

С библейской точки зрения истоки зла находятся вне сотворенного чувственного мира, все сотворенное в этом мире прекрасно,  этот  мир  благ.

“Происхождение зла отнесено за его пределы, и потому плоть свободна от зла. Причина зла духовна. Образом зла, его типом является ложь.” Библейская метафизика зла намного трагичнее восприятия зла в эллинизме. Так как грех  –   это явление духовное, то и никакая аскеза не может стать достаточной для исцеления от него (манихейская концепция). Именно позицией по отношению к чувственному и телесному определяется тип мудрости, к которому мы обращаемся: идет речь о натуралистической мистике или о христианской духовности. Двум типам мудрости соответствуют две различные доктрины спасения.

“...в метафизике, которая имплицитно заключена в библейских текстах, в метафизике, согласно которой все множество живых душ является плодом позитивного сотворения, в такой метафизике спасение не может состоять в том, чтобы разрушить то, что было создано совершенным актом сотворения. Более того, речь скорее должна идти о том, чтобы продолжить этот акт в том направлении, куда ориентирован творческий акт, имманентный сотворенному. Только в рамках такой концепции множественного и индивидуального и возможна метафизика любви.” (ЕРН)

 

ВОПЛОЩЕНИЕ

 

Итак, по отношению к материи, к чувственному Библия оптимистична. Поэтому в рамки её мышления и вписываются как догмат Воплощения, так и догмат будущего Воскресения мертвых. Напротив, если бы причина зла лежала в материи, в мире, бегство из мира, аскеза, были бы достаточны для спасения, а Воплощение не было бы необходимым, Христос не сказал бы про Себя, что Он есть единственная  дверь . Но “доктрина спасения, вытекающая из библейской метафизики, по сути своей сверхъестественна”. (ЕРН) Спасение есть результат чуда, сверхъестественного перерождения сердца,  его обращения, духовного обновления разума, метанойи. Это совместное дело Бога и человека.

Гностическая мысль не понимает ни сверхъестественности сотворения, ни сверхъестественности спасения. Дерзновение ветхозаветного Откровения заключалось в представлении, что Бог творит отличные от Себя существа богоподобными, со свободной волей, со способностью к богоподобному творчеству. В псалме 82 говорится: “Я сказал: вы  –   боги и сыны Всевышнего все вы”. Евангельское дерзновение под стать смелости Ветхого Завета: чтобы спасти сотворенный мир от внедрившегося в него трансцендентного зла Бог воплощается в человека, и через спасение человека поднимает весь мир до Себя. Ибо как говорил св. Афанасий Великий: “Бог стал человеком, чтобы возвести к Богу человека, обожить его”.

В Библии как бы слишком много случайных событий, много материальных вещей, много конкретных людей, конкретных географических названий и дат. Нам может казаться, что истина представляется необходимой, абстрактной, вне времени и вне пространства. Но Библия считает, что для преподавания универсальной истины совершенно необходимо частное.

“Все чувственные элементы несут смысловое значение. Все сотворение подобно клавиатуре, каждый элемент которой есть осуществленное слово... Через посредство чувственных элементов осуществляется космическая циркуляция между Творцом и человеком” (ЕРН).

И иудейский философ Мартин Бубер и христианский  –   Семен Франк были единодушны в том, что “отличие монотеизма от языческой религиозности заключается именно в том, что тогда, как язычник  воспринимает каждое поражающее его явление внешнего мира, как непосредственное действие и проявление особого божества,  монотеист видит в нем лишь косвенное обнаружение действия того единого Бога, Которого он более адекватно воспринимает во внутреннем опыте своей духовно-нравственной жизни”. (С. Франк Реальность и человек).

Прочтение значения чувственных данных,  распознавание Слова  –  это акт Веры. Задача разума – не останавливаться на видимых знаках, но сразу переходить к их значениям. “Вера есть такое прочтение данных, при котором действие разума проистекает от обитания Духа Святого. Вера есть духовный разум.” (ЕРН)

Кто не может участвовать в этом обмене, кто не имеет веры, поражен болезнью или грехом. В этом смысл евангельского: “Кто имеет, тому дано будет и приумножится; а кто не имеет, у того отнимется и то, что имеет”. (Мф 13 13)

Если мы внимательно прочтем притчи Господа (“Вышел сеятель сеять..” ( Мк 4 1-9), “Царство Небесное подобно закваске, которую женщина, взяв, положила в три меры муки... (Мф 13 33), “Царство Небесное подобно зерну горчичному... (Мф 13- 31) “от смоковницы возьмите подобие...” (Мф 24 32), мы поймем, что “все сущее содержит в себе достаточно, чтобы выразить божественные тайны.” (ЕРН)

Модели, которые необходимы для научного познания мира и которые часто составляют понятийную основу аллегорий,  в обычной жизни убивают чувство реальности и нарушают нашу непосредственную связь с событиями и людьми.

Поэтому “нет ничего более чуждого библейскому духу, библейской концепции чувственного и библейской созерцательности, чем аллегоризм платоновского типа”. “Аллегория основана на дихотомии между реальностью и смысловым значением, что составляет антипод библейского сознания, и на внешнем характере взаимосвязи  между  знаком и значением”. (ЕРН)

Поэтому принципом библейской поэтики является символ, а не аллегория. Аллегория, навязывая жесткие схемы, убивает многозначность и многоплановость, делает невостребованными целые пласты изобразительных художественных средств. Видимо, по  этой причине она  противопоказана многим видам искусства, в частности  и  кинематографу.   

               

*    *    *

 

Что такое искусство,  как не одна из форм плодоношения человека, и что такое кино, как не одна из форм искусства? И как в любом искусстве, режиссер в кино выражает свой замысел в значениях, которые он преподает  зрителю через чувственные данные.

Для прочтения чувственных данных в ряду событий необходимо динамичное взаимодействие познаю-щего субъекта с этими данными. Как и в библейской картине мира важно не задерживать свой взгляд на преходящем, но устремлять его к цели. Могут быть разные цели: одна –  восприятие замысла режиссера об отдельном предмете, другая –  видение целостного смысла всей картины. Тот, кто не устремлен в каждый момент времени к следующему кадру, не ощущает напряженности времени. Он подобен тому,  кто останавливаясь на определенном этапе жизни растения, не чувствует его динамики развития, ибо в каждую следующую секунду растение не таково, как в предыду-  щую. Видеть же реальное можно только, если с надеждой устремляешь взгляд на невидимые плоды растения. ”Мы смотрим не на видимое, но на невидимое, ибо видимое временно, а невидимое вечно” (2 Кор 4.18)

Конечно, существует кинематограф созерцательного типа, и очень интересный кинематограф, но ведь существует и жизнь с небиблейским отношением к действительности. Мы же говорим о восприятии деятельном, библейском.

Такой кинематограф манихейское сознание выносит с трудом. К тому же кино предполагает соединение значения изображаемого предмета с самим предметом (будь то вещь, природа, или человек),  как в жизни. Хотя изображение нематериально, хотя оно и иллюзия, но мы оказываемся прикованными к материи прежде всего благодаря ритму, смене мгновений, в которых значения предмета, даже одного и того же, непрерывно меняются. (Именно меняются, потому что иначе кадры будут лишние, бесполезные и в картину не попадут). Ритму мы обязаны также тем, что в отличие от жизни, где можем, как нам кажется, бессмысленно тратить время, в кино мы должны тут же схватывать суть вещей, направляя свой взор на значение предметов и событий.

Поэтому в создании и восприятии кинематографа огромную роль играет интуиция, вкус к чувственному, который есть ничто иное, как ощущение духовного в плотском. Кинематограф возвращает потерянный вкус  к предметам, к событиям, к миру.  Возможно в этом главный его грех в глазах манихействующих.

Наибольших успехов добиваются те режиссеры, которые особенно наделены этим чувством, они позволяют зрителю постигать сверхъестественные тайны мира наощупь. Кинематограф не может и не стремится развести тело и душу. Но тело и душа вместе –  это и есть библейское понимание плоти. Материальная фактурафильма, если она не насыщена информацией, значениями, воспринимается как труп.

Для дуалистического и манихейского мышления кинематограф раздражающе чувственен, потому что он слишком соединяет духовное с телесным. Реальность,  которую постигают только интуитивно, непосредственно, чувственно, не может быть воспринята дискурсивно. (Дискурсивное, эллинистическое сознание понимает и “Песнь песней” только аллегорически, а любовь между мужчиной и женщиной оправдывает исключительно с утилитарных позиций, как средство деторождения.) Дуалист и в жизни не доверяет тому, что видит, и в кино не способен к непосредственному восприятию, потому что постоянно отвлекается на поиски запредельного смысла, не связанного имманентно с проходящими на экране значениями.

Библия же учит во всех окружающих предметах и происходящих событиях видеть непреходящее, вечное и трансцендентное значение. Значение –  это не форма, и вещи –  не аллегории. Но события и предметы всегда заключают в себе больше видимого, нечто такое, что познается только верой. В них есть своя соль, и для того, чтобы её почувствовать, необходимо иметь вкус.

Надо признать, что человеческое лицо, глаза, их красота или уродство в кинематографе значат очень много. Они способны воздействовать на зрителя с мистической силой, часто большей, чем в обычной жизни, ведь погруженные в суету повседневности мы перестаем понимать значения окружающих людей. Кино помогает вернуть эту способность.

Всеми доступными только ему средствами кино подготавливает нас к голографическому восприятию лица, и лицо сразу высвечивает нам Личность,  сокровенное имя героя. За выражением лица, по ту сторону кра соты или уродства мы видим духовную (или антидуховную!) составляющую героя, его трансцендентное значение, его  соль.

“Рассматривая некоторые лица, порой угадываешь, каким будет духовное тело, когда внутренняя красота поглотит грубую оболочку”, – писал Тресмонтан о лицах, встречающихся в жизни. Но это же есть сокровенный интерес любого зрителя, потому что зритель –  человек...

А время в кино? “Фильм не ограничивается тем, что сохраняет предмет, погружая его в застывшее время, –  отмечал А.Базен, –  изображение вещей становится также изображением их существования во времени”. Кино имманентно присущи чувство времени и чувство историчности, и библейское отношение к времени пророков очень похоже на восприятие зрителем происходящего на экране. Напряженную динамику настоящей жизни создают сиюминутные замысливания и последующие реализации. Поэтому чувство покоя обычно сравнивают с отключением от действительности. Для режиссера было бы естественным учитывать, что сопереживающий зритель, если и не  интересуется финалом, тем не менее ежесекундно замысливает продолжение картины, желая пережить сотворенную у него на глазах судьбу вместе с героем. Чтобы сохранять напряженность восприятия, зритель должен постоянно догадываться о следующем кадре, но это возможно только, если перед ним прошедшее предстоит в  совокупности явлений.

В кино все направлено к завершению, подчиняется замыслу, который неизвестен для зрителя, и о котором он должен догадываться (либо делать вид, что догадывается –  но это допустимо, потому что зритель все-таки соучастник не жизни,  а игры,  и он об этом знает!) Только тогда может возникать впечатление соучастия.

 

Могут возразить, что замысел тем не менее известен, и что соучастие –  это самообман зрителя и иллюзия режиссера. Но признак существующего однозначного замысла не должен быть определяющим для кино. Сегодня зритель не может вмешиваться в ход картины, и уходит разачарованным, если картина развивалась в неприятном для него направлении, но это всего лишь временные сложности на пути технического развития кинематографа. Легко себе представить появление такого кино, в котором ни режиссер, ни зритель не знают наверняка финала, но будут идти к нему в совместном поиске решений тех или иных коллизий. Несомненно, такой кинематограф появится в самом ближайшем будущем. Компьютерные игры с разветвленными сценариями уже существуют. Поэтому появление полисценарного кинематографа –  только дело техники.

Кино –  искусство, когда оно способно вдохнуть жизнь, сообщить смысл, значение в преходящий зрительный и слуховой ряд, и объединить их гармонией, создающей к финалу новое значение и новый окончательный смысл.  Кино четко связывает между собой все предметы и события, в кино не должно быть ни одной случайной минуты, ни одного случайного метра пленки. Так же как в библейской картине мира,  в кино не может быть ничего случайного. Но каждая частность имеет существенное значение для всего замысла, ведь фильм –  представляет собой последовательную, одухотворенную смыслом, комбинацию частностей. Если что-то появляется на экране, это всегда имеет свое микрозначение, из множества которых складывается макрозначение всей картины. Бессмысленных событий и объектов в кино не существует. Это точно как в жизни, чему учит нас Библия.

Действительно, если бы мы только  понимали, что все вокруг нас, вся наша жизнь складывается перед Лицом Божиим в единую фразу, все буквы в которой –  наши маленькие и большие ответы на вопросы поставленные гениальным Режиссером, ответы, имеющие абсолютное значение для финала. Когда-нибудь мы увидим всю смонтированную нами картину, узнаем её значение в киноэпопее, отснятой народами и поколениями.

Кино по своей природе, видимо, не может быть идеалистичным. Оно либо грубо материалистичное, и тогда это вульгарное, примитивное, пошлое кино. Либо –  сверхъестественное, если оно  настоящее.  Но  так  же  и   в жизни: либо –  пошлость, либо –  чудо.

 

                             *   *   *

 

В поисках Пути, Истины и Жизни перед человеком встают вопросы, неразрешимые только методами дискурсивного мышления. Для их постижения необходимы развитое чувство трансцендентного, глубокая интуиция, склонность к созерцательности. Настоящий опыт переживания таких внематериальных сущностей, как любовь, чувство прекрасного, совесть, свобода, и жажда познания не передается в форме простых умозаключений. Прикоснувшись к божественной реальности, человек, не имеет возможности рассказать о ней в терминах положительных определений, и вынужден прибегать либо к апофатическому языку, либо к искусству.

Настоящее творчество культуры и рождается, как ответ человеческого сердца на дар чудесных переживаний. Но настоящее творчество это также единственный способ выразить и передать другим людям свой духовный опыт, и таким образом, сделать их своими соучастниками, единомышленниками и братьями.

Иисус Христос говорил, что каждый выносит из сокровищницы своего сердца то, что в ней имеет, добрый человек –  доброе, а злой –  злое. То что нарисовано на бумаге, что написано в книге, что снято на пленке, это только отражение того, что происходит в человеческом сердце. Художник выносит свое богатство-творение из сердца и так делится им с другими. Через творение художника мы можем войти в его внутренний мир, стать ближе друг к другу. Поэтому и мог В. Соловьев с полным правом написать, что одна из задач искусства –  упразднение непроницаемости эгоизма. “Все находят себя в каждом и каждый во всех других”. (Общий смысл искусства –  далее ОСИ). Таким образом, искусство по сути своей противостоит любой идеологии замкнутости, любой ксенофобии.

Ценность творчества культуры не только в том, что человек творит, но и в том, что происходит в процессе творчества с ним самим. Ибо с возрастанием концентрации и напряженности его духовного усилия, он все более приближается к имеющемуся в нем собственному духовному центру, и человеческий дух насыщается божественными энергиями напрямую. Если сердце свободно от низменных целей, а внутренний взор с любовью устремлен к высшему, если он не пренебрегает уединением и молитвой, то в этом центре происходит постоянное, углубляющееся творчество его личности, совершается приобщение к Божественному Первообразу. Возрастающее притяжение к Богу обязательно сказывается и на результатах его творческой деятельности в мире. Выражаясь словами Тейара де Шардена, его произведения могут теперь “сгущать Божественное вокруг нас!” Свет, попадающий в сердце художника, проникает и в его произведения, которые конденсируют Божественный Луч и высвечивают Его для всех. Но нельзя понимать вселение Божественного Света в человеческое сердце, как деградацию Божественного! Так это представляют себе неоплатоники, согласно которым человек в процессе творчества переотражает некие вечные идеи, лежащие в других (более высоких) планах бытия. Напротив, Свет Воплощения, некогда трансцендентный творению, продолжает преображение Космоса через человека-творца, разворачивающего творческую деятельность во Вселенной и во Времени.

Тейар де Шарден говорил о соучастии человека в творческом процессе: “Прежде всего в своем действии я соединяюсь с творческой энергией Бога, я совпадаю с ней и делаюсь не только её орудием, но и живым её продолжением. И поскольку нет ничего более глубокого, чем Его воля, то мое сердце в некотором смысле погружается в сердце Самого Бога”.

Таким образом, Центр творческих процессов оказывается точно так же по ту сторону, как и по эту, вернее, Он вообще вне планов бытия, но пронизывает все бытие. Именно Воплощение Сына Божия показывает человеку, потерявшему связь с Небесным Отцом, что Бог может быть бесконечно близок. Св. Григорий Палама учил, что Он проникает всю вселенную Своими божественными энергиями. И в любой точке может зародиться творчество.

Божественные энергии поднимают собственный духовный потенциал художника, и именно его личность, его “Я” становится тем центром, который творит во всех сферах человеческой жизни: в материальной, в эмоциональной и в идеальной.

Даже мысли мы именно творим, а не улавливаем, наподобие бездушного радиоприемника, как утверждают многие христианские философы, остающиеся на позициях неоплатонизма. (Так, подтверждая именно такое отношение к творчеству, Н.Л. Лосский вспоминал: ”Иногда, в моменты наиболее плодотворного мышления целые ряды мыслей развиваются как бы сами собой”.) Нам может казаться, что образы, идеи, решения появляются как бы ниоткуда, как результат чьего-нибудь дара в ответ на наши усилия, что наше “Я” не принимает в их рождении никакого участия, но это не так. Мы знаем, что наше сознание фиксирует лишь малую часть тех процессов, которые происходят в нашем теле, еще меньше мы понимаем, что происходит в нашей душе, и едва ли можем догадываться, каким образом осуществляется жизнь духа.

И мы должны поверить, чтобы оставаться на почве библейского мышления, что человеческий дух сам творит и новые идеи, и новые образы, что он сам находит решения. Но это такая самость, которая не только не отрицает помощи Божией, но предполагает ее! Ибо человек –  самостоятельный, свободный творец лишь тогда, когда согласует свою волю с волей Божией, когда живет с Божием благословением и благодатью, когда насыщается Божественными энергиями.

Конечно, мы не должны исключать информационное насыщение человеческого духа понятиями и символами из коллективной человеческой памяти, или души Адама; также нельзя отрицать и возможное вмешательство в наши мысли существ из иных планов бытия (например, ангелов). Возможно, они могут помогать (или мешать) человеку в творчестве новых идей и образов. Но оставаясь честными, мы должны признать, что не знаем, как творится идеальное, потому что будучи весьма несовершенными чадами Божиими в большей степени сосредоточенны на сугубо материальной стороне видимого мира. С уверенностью можно лишь утверждать, что благодаря богочеловеческому потенциалу своей природы человеку дана уникальная возможность творить не только материальное, но и идеальное. Речь идет  вовсе не о  каких – то отдаленных духовных перспективах. Доказательством является всякое сегодняшнее творчество в области искусства, ведь и музыка, и живопись, и литература, и кино, прежде всего, есть творение идеального.

Итак, человек может как духовное существо воспринимать созданное в идеальной сфере и опосредственно через произведения искусства и непосредственно, как трансцендентный поток информации. Но всегда это будет лишь то, что уже было создано до него, ибо будущего времени еще не было нигде. Новое он должен замыслить сам.

Представление, что все создаваемые в нашем воображении образы уже где-то существовали, означало бы возвращение к неоплатоническому пониманию времени. В этом случае было бы справедливо считать, что в материальном мире идет только постепенное воплощение уже созданного в идеальном мире. Такая концепция не только противоречила бы библейскому мироощущению, но и просто здравому и доброму смыслу. Главное, что здесь неприемлемо для христианского сознания, это профанация человеческой свободы: существование какой-то заранее разработанной в деталях программы низводит человека на роль простого исполнителя и уменьшает его ответственность перед миром. Ибо мы должны признать, что вокруг нас есть много духовно злых вещей, и кто же их замыслил, кто же их создал? Христианство учит нас, что Бог благ, а дьявол творческой потенцией не обладает. Значит, необходимо согласиться, что дурные творения создали сами люди, потому что люди после грехопадения стали “как боги, знающие добро и зло” (Быт 3 5), но часть полученных ими от начала творческих возможностей сохранили. Было бы не нечестно и недостойно  списывать ответственность за создание атомной бомбы или “Майн кампф” за счет дьявола. Богочеловеческое призвание требует, чтобы человек отвечал не только за произведения своих рук, но и ума, и сердца.

Зародившись в духовном центре некоторой личности, творчество в дальнейшем развивается не присоединением каких-либо элементов, а их ассимиляцией. И это принцип, по которому мы всегда сумеем выделить творческий процесс из ряда фабрикаций. Художник комбинирует какую-то краску из нескольких других, но его картина не фабрикация, скульптор составляет основу будущей скульптуры из разных материалов, но скульптура тем не менее не фабрикация, режиссер собирает картину из отдельных частей, но настоящее кино вовсе не фабрикация! Конечно, все это не фабрикация только тогда, когда художник, скульптор, режиссер были озарены Этим всепроникающим Светом творческого акта.

 

*    *    *  

 

Человек, включенный в общечеловеческую деятельность, в творческий процесс по устройству мира, одновременно участвует в творческом процессе по созданию себя самого. И хорошо, когда он это делает вместе с Богом. Созидание своей личности –  также настоящее творчество, и у него есть свои приемы и методики, основанные на учениях более древних, чем христианское.

О том, что аскеза (соединенная с молитвой) может помочь человеку в своем духовном центре приобщиться к Божественному, догадывались мудрецы и мистики самых разных учений. Так, в Упанишадах читаем: “Если прекращаются пять знаний вместе с мыслью, если бездействует рассудок, то это,  говорят, –  высшее состояние.”( Катха, II,3,) Похожие мысли высказывает и автор Бхагавадгиты: ”То, что отрешенностью называют, знай это как йогу, Пандава, ибо не бывает никакой йоги без отрешенности от желаний”. А Майстер Экхарт писал: ”поистине, знайте это, пребывающий в своей отрешенности дух привлекает к себе Бога”.

Но индийские гуру и немецкий мистик-пантеист не увидели в этом таинственном приближении Бога ни источник самостоятельной творческой активности человека, ни возможности всеобъемлющего преображения человека. Все они были устремлены в небытие, их дух не принимал этого мира, ощущая его как удаление от Единого, а не реализацию Единого. Новые возможности богообщения были открыты последователями паламитского богословия и запечатлены в христианском мистическом учении о Божественных энергиях. Это учение, которое можно было бы назвать положительной аскетикой, ставит своей целью не отказ от материального мира, а открытие всех своих духовных и телесных сил к общению с Богом. Такая работа над собой есть несомненное творчество, но творчество внутреннее...

Итак, если под “не любите мира” понимать призыв к освобождению сознания от всего того, что препятствует молитве и богообщению, то аскетические средства никак не противоречат задачам художника-христианина. Созерцательная отрешенность от суеты, которая достигается правильно понятой аскезой, не исключает напряженной творческой активности. Только у неоплатоников и гностиков подразумевается исключение всякой деятельности при очищении сознания.

Еще раз подчеркну, что аскеза это не путь спасения, а именно правила воспитания.

О том, что  святоотеческая мысль была далека от спиритуализма, свидетельствует хотя бы такое высказывание св.Иоанна Дамаскина, защитника церковного искусства и центральной фигуры православной Церкви в борьбе против ереси иконоборчества: “Я поклоняюсь не материи, через которую совершилось мое спасение, чту же ее не как Бога, но как полную божественного действия и благодати.” (по Арх. Киприану “Антропология св. Григория Паламы” ). Так мог сказать лишь человек, имеющий библейскую веру в Воплощение и Воскресение, ведь Богочеловек Иисус Христос, победив смерть, явился ученикам не как дух или привидение, но в теле, которое позволяло Ему совершать с учениками совместные трапезы!

Проблема соотношения творчества и аскезы на пути спасения поднималась христианской философской мыслью и в России, и на Западе в 20 веке не раз. Со всей остротой её поставил Н.Бердяев: “Взаимоотношение между путями человеческого спасения и путями человеческого творчества есть самая центральная, самая мучительная и самая острая проблема нашей эпохи”. (СТ). В конце концов, он пришел к выводу, что “утверждение спасения против творчества есть утверждение спасения пустоты, небытия”. (СТ.)

Современный церковный писатель о.Александр Мень так писал об этом в своей книге “На пороге Нового Завета”: “Христианство –  религия спасения. Однако спасение не сводится для него к посмертной участи отдельных душ. Оно должно охватить все творение Божие. И только единение со Христом делает людей носителями высшего бытия, помогает им не отвергнуть, но освятить мир, приобщить его к божественной жизни, вернуть Творцу “умноженные таланты””.

Так что же может дать нам на фоне этих грандиозных задач аскетическая практика? Очень много. Более того, настоящий художник без неё просто не обойдется. Разумное самоограничение, борьба с физическими и душевными страстями очищает наши ум и душу от привязанностей к чисто материальному плану бытия, помогает установить внутреннюю тишину, ограничивает поток ненужной информации. В результате возрастает наше умение видеть и читать значение событий и вещей, чувствовать их сокровенный  вкус.

Культура мышления, чистота помыслов, концентрация внимания также, как и любовь к прекрасному помогают идущему по пути христианской аскетики художнику развивать свои духовные и творческие возможности. Становясь восприимчивее к божественным энергиям он увеличивает свою готовность принять благодать Святого Духа и продолжать созидательную работу в мире в соответствие с волей Небесного Творца. Тогда каждое прикосновение Божественного вызывает ответную духовную волну любви и благодарности, и реализуется в творческом порыве, прежде всего, в служении людям, в творчестве любви, добра, красоты. В. Соловьев писал: “Человечество должно не только принимать благодать и истину, данную во Христе, но и осуществлять эту благодать и истину в своей собственной и исторической жизни, свободно возрастая в полноту возраста Христова” (Великий спор и христианская политика), и Церковь дает нам массу примеров жизни святых, которые в молитве, сосредоточенности, обуздании своих страстей, черпали силы для деятельного служения в миру.

Отсюда аскетическое самоусовершенствование и творческую активность надо не разделять, а считать двумя фазами человеческого творчества. Без созерцания, молчания, отрешенности невозможно приближение к Богу, а без Бога, кому нужна такая наша активность? С другой стороны, нужны ли Богу созерцание и молитва, не имеющие завершения в творчестве добра? На последний вопрос само Евангелие многократно дает отрицательный ответ. (Хотя бы притчей о милосердном самарянине).

 И в притче о талантах, когда Господь учит нас приносить плоды своего труда, и в притче о бесплодной смоковнице, где Он нас предупреждает, что мы будем судимы по этим плодам, и во многих других притчах и поучениях Евангелие напоминает нам, что мы не имеем право жить пассивно, но должны служить друг другу, умножая полученные от Бога таланты. На то, что именно такой характер жизни угоден Господу, указывает и тот факт, что в сотворенном Им мире нет равенства между людьми и между талантами. Всё человечество создано подобно гигантскому организму, и разные его члены исполняют необходимые друг для друга и для всего организма функции. И каждый может быть полезен кому-то.

Кроме того, что у нас есть долг перед другими людьми, у нас есть долг и перед самими собой: создавать свою уникальную личность. И вслед за Тейаром де Шарденом мы должны признать, что “Кем бы мы ни были: художниками, рабочими, учеными, какова бы ни была наша человеческая функция, –  если мы христиане, мы должны видеть в объекте нашего труда средство, открывающее путь к высшему становлению нашей личности.” “Нераздельное слияние двух целей: личного развития и самоотречения в Господе, но при постоянном, а затем и окончательном преобладании второго над первым –  в этом вся Тайна Креста”. (“Божественная Среда”).

 

Но Креста достигают только те, кто в деятельном усилии старается перерасти пределы  своих возможностей. Потому что только поняв свою ограниченность, свой Крест, возможно подняться над самим собой силой Христа. В постоянном восхождении ко Кресту человек переживает перманентное Воскресение. И это значит, что творческая активность не только способствует нашему преображению, когда в творческом порыве мы приближаемся к Божественному Центру, она может стать для нас еще и путем спасения...

Почему же церковные люди так часто подвергают творчество обструкции?

Потому что они видят в нем массу соблазнов, разрушающих так трудно обретаемый духовный покой. В чем же эти соблазны, и правомерен ли страх перед ними?

 

*     *    *

 

Претензия на творчество, как на богочеловеческую деятельность считается опасной, потому что претендующий –  всегда грешный человек (и это правильно). Мол, ему следует заботиться о спасении: о покаянии и искуплении грехов, а не о самовыражении в творчестве! (а именно так клеймят творчество –  самовыражением). И далее добавляют, что все грешны, а значит и нечего заниматься творчеством никому.

Действительно, Высшую Реальность нельзя выразить через осознание своей греховности. Как говорил Н.Бердяев, через греховное сознание свет не возгорается. Если оно продолжается достаточно долго, то человек приучается созерцать тьму, “медитировать над тьмой”. У него наступает подавленность, уныние и безнадежность, т.е. тяжелейшие грехи в иерархии христианского сознания. А “цель религиозной жизни есть преодоление подавленности”. “Тайна христианства не может исчерпываться тайной Искупления. Искупление лишь один из актов мистерии... В опыте творчества преодолевается подавленность, раздвоенность, порабощенность внеположностью”. (СТ).

Можно только добавить, что Искупление освобождает от греха, а творчество помогает уже освобожденному человеку почувствовать свое достоинство усыновленного чада Божия. Если бы усыновление (а значит и Искупление) не имело места, какое бы имел христианин право на литургии, в конце евхаристического канона, когда полагается присутствовать только истинным, преданным Христу ученикам, произнести молитву “Отче наш”?

Так что запугивание самовыражением, как говорится, “от лукавого”. В конце концов, если человек самовыражаясь ставит себе цель прославлять не себя, а Господа, он не пропадет.

Приходится встречаться и с другим обвинением, предъявленным к творчеству культуры. Мол, в искусстве царствуют интерпретации, и потому оно лживо. Однако посмотрим, так ли это, и как смотрит на интерпретации Священное Писание.

Прежде всего, интерпретация это язык живых людей, Священное Писание всюду им пользуется. Разные евангелисты, свидетели одних и тех же событий, пишут о них часто по-разному, потому что они живые, разные люди, интерпретирующие одни и те же евангельские события для разных общин, согласно своей памяти и своим способностям. И мы знаем, что отличия евангельских текстов подтверждают аутентичность евангельских событий. Будь тексты одинаковые, авторов можно было бы подозревать в подлоге.

Вот, ап. Павел, в своих посланиях, письмах к церковным общинам истолковывает свой духовный опыт и прикровенный смысл Священного Писания. Вот, дьякон Филипп, сев в колесницу эфиопского вельможи объясняет, истолковывает книгу Исайи, которую перед их встречей читал эфиоп. Тем самым он пробуждает в нем веру и приводит к решению креститься. Вот, первомученик дьякон Стефан рассказывает на судилище свою интерпретацию истории Спасения, и за это принимает мученическую смерть. Всякая проповедь, всякое свидетельство теснейшим образом связаны с интерпретацией.

Интерпретация образа неразрывно связана с личностью художника, поэта, писателя, проповедника. Интерпретация не лжива, а субъективна. И эта субъективность есть необходимейшая черта, отличающая живое творчество от фабрикаций и комбинаций. Чем же она может так испугать?

А тем, что заставляет нас погрузиться не в мир отвлеченных идей, а в живую реальность: интерпретации событий жизни неотделимы от субъектов жизни и тесно связаны с чувственными, личностными, конкретными моментами восприятия. Интерпретация –  это персональный обмен, диалог значений предметов с познающим эти предметы. И тут мы опять сталкиваемся с различиями в библейском и эллинистическом мироощущении: с подозрением относиться к интерпретации –  значит бояться конкретных людей, не любить данную Богом жизнь, отрекаться от чувственного мира. Манихейскому сознанию это не противоречит, но христианская, самарянинская любовь к определенному человеку, к ближнему  с  этим не согласится.

Однако произведение искусства это, конечно, прежде всего не интерпретация, а воплощение духа художника, в созидании которого и заключается главное творчество. И если человек не считает себя верующим, но его произведение прекрасно, это говорит о том, что дух художника был близок Духу Божию, потому что все прекрасное –  от Бога.

Произведения искусства могут быть истинно христианскими даже тогда, когда они формально ничего не говорят о Христе. Так, в Айтматовской Плахе говорится о Христе, но исполненными евангельским духом любви можно считать только главы о волках....

Пользуясь такой системой отсчета, можно считать глубоко религиозными, например, шедевры кино Берталуччи “Раскаленное небо” и “Амаркорд” Феллини . И совершенно не важны тут идеологические убеждения авторов. В этих произведениях содержится такое глубоко метафизическое и доброе откровение о человеке, которое не может быть понято в простом человеческом опыте, но предполагает Откровение.

 

В ходу также предположение, что творчество всегда носит эгоистический характер, что оно автоматически означает любовь к “миру сему” и приводит к гордыне, а аскетическое делание, мол, воспитывает смирение. Но это утверждение не соответствует реальности ни по первому пункту, ни  по второму. Действительно, на путях творчества человека подстерегает гордость, и она выступает как явный враг, её всегда видно, она не прекровенна. И с ней любому идущему по творческому пути предстоит тяжкая борьба.

Но эта борьба с видимым врагом! А на путях аскезы гордость как бы не препятствует человеку, и это потому, что она оказывается полностью удовлетворена. Ведь совершенно очевидно, что на пути спасения должны быть искушения. Если их не видно, это не значит, что их нет. Напротив, тут-то они наиболее опасны! В пример возьмем учения, в которых самоограничение и самосовершенствование считаются главными средствами спасения –  буддизм, йога. В них вообще о таком искушении не знают. А оно тем не менее есть. При ближайшем рассмотрении аскетические подвиги очень часто питают непомерное самомнение.

В настоящем творчестве, напротив, человек может забыть о себе совершенно, потому что его дух устремлен к самому высшему, что только доступно его внутреннему взору. Настоящее творчество постоянно требует от творца “поднимать планку”, преодолевать все более и более трудные задачи. Постоянное копание в своем “эго” притягивает его дух к земле, не дает “взять высоту”. И Э.Фромм, и К.Льюис считали, что для того, чтобы обрести свое подлинное “я” любой человек, следовательно и художник, должен предавать на смерть все свои затаенные желания, если они направлены на обладание, а не на бытие. (К.Льюис“Сущность христианства”).

Отвергнуться себя в творчестве –  это отвергнуться от завоевания и обладания достигнутыми результатами, отказаться от статического восприятия мира вокруг себя, прекратить попытки останавливать время и тормозить Творение с помощью ритуала и традиций. Смиренная открытость новому бесконечному божественному горизонту освобождает от глупого тщеславия и демонической гордыни –  двух препятствий к настоящему творческому порыву. Таким образом, в настоящей христианской жизни творчество обнаруживает себя, как “любовь к Богу и божественному, а не к миру сему” (СТ, стр. 30).

Что же касается спасения, то оно невозможно, если откладывать исполнение своего творческого долга на завтра, если “зарывать в землю” данные “в рост” таланты. С грехами своими приходится бороться всю жизнь, совмещая смирение с творчеством жизни, а наша постоянная немощь –  не основание бросать в лицо Богу Его дары. Ибо, как сказал апостол Павел, сила Божия совершается именно в немощи. (2 Коринф 12 9).

Поэтому подход к жизни, при котором говорят: “где уж мне грешному и недостойному притязать на творчество, оно будет заражено грехом, сначала надо смириться”, есть на самом деле либо скрытое тщеславие, замешанное на лицемерии, либо гордыня, если мы так уж увенрены  в том, что можем самоусовершенствоваться.

Против творчества всегда выступали бытовая и пантеистическая религиозности. И дело не только в том, что они не понимают творческого напряжения человека. Очень часто источники духовности, отвергающей творческий порыв, надо искать в жажде грешного человека отрешиться от всего человеческого и личного, тем самым изнать грех и уничтожить его последствия.

Для этого типа религиозности индивидуальность уже сама по себе является грехом и отпадением. Если персонализм является христианским сознанием, то отрицание “я” человека ближе индийским религиям с их пантеистическим мирочувствием и богочувствием.

 

*    *    *

 

Вообще, непонимание творческого пути, как правило, связано с непониманием человеческого элемента в христианской религии, и в конечном счете с  неправильным отношением к основе основ христианской веры –  догмату о Воплощении Сына Божия. Начав свои размышления с неверной трактовки евангельского “не любите мира”, эти “христиане” заканчивают отчуждением от человеческих путей развития: от творчества, от культуры.

Странно слышать бытующее среди них мнение, что Евангелие, Священное Писание не содержат в себе оправдание творческого пути. Евангелие учит нас, что цель Воплощения, Искупительных Страданий и Воскресения Господа состояла в том, чтобы ученики получили дар Святого Духа, преобразились в Духе.(Это и есть Спасение). Но для библейского мышления Дух Святой –  это прежде всего Творческая Сила в мироздании! Про Него говорится в первой главе книги Бытия: “и Дух Божий носился над водами”. Дух Творца, Дух Животворящий преобразовывал землю, историю, людей. Своим ученикам Господь прямо обещал особое причастие к жизни и силе Духа Святого. Значит, в них должно присутствовать это творческое Начало, дающее им право и силу вместе с Творцом участвовать в преобразовании мира и создании новой красоты.

Так же как Ветхий Завет свидетельствует о творческих возможностях Господа Святого Духа, так и Евангелие, когда рассказывает нам о деяниях Самого Христа. Ведь Святой Дух –  это Его Дух, Дух Богочеловека Христа. (Иоанн 16 14) И именно Своего Духа, обещал Он Своим ученикам : ”Если любите Меня, соблюдите Мои заповеди. И Я умолю Отца, и даст вам другого Утешителя”. (Иоанн 14 15)

Но как творит Животворящий Дух? Каким инструментом, какими руками? Евангелие от Иоанна отвечает однозначно: Бог творит Словом. “В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Все чрез Него начало быть, и без него ничто не начало быть, что начало быть.” (Иоанн 1 1-3)

Поэтому странно было бы, если бы Иисус творил по-другому. И, действительно, Иисус, как предвечное Слово, и в земной жизни продолжает творить словом. Что делает Иисус, когда исцеляет? Он всегда говорит слово, приказ, команду. Прокаженному Он говорит: “очистись” и тот очищается, сотнику говорит: “иди, да будет тебе” и слуга выздоравливает, расслабленному –  “встань...”, и тот распрямляется, умершему Лазарю говорит: “Лазарь иди вон” из могилы, и тот воскресает и т.д. Более того, Он и бурю усмиряет словом: “встав, запретил ветру и морю и сделалась великая тишина” (Мф 8 26). Но, что самое удивительное и важное для нас:  Он уверен в том, что то же самое смогут делать в жизни Его ученики: “истинно, истинно, говорю вам: верующий в Меня, дела, которые творю Я, и он сотворит, и больше сих сотворит;” (Иоанн 14 12) Слово, сказанное учениками в вере, учит Он, сможет передвигать горы (Мк 11 23). Надо отметить, что и в Ветхом Завете уже было представление о божественной творческой силе Слова, сказанного избранниками Божиими, пророками. С наступлением же времени Нового Завета возможность приобщиться к этому творческому дару открывается для всех людей, для всех народов.

Господь Иисус и Сам продолжал творить в Своей земной жизни, потому что творчество присуще Ему по Его божественной природе, и верующим в Него дал власть и силу подражать Своему творчеству жизни. Что же нам еще надо, каких еще времен следует ожидать, чтобы со всей душою отдаться этому творческому строительству жизни, на которое Он нас призвал?

Для нас важно, что творческий характер Иисуса явлен нам не только в Его сверхъестественной творческой мощи, но и в чудесном художественном таланте. Ведь притчи, которые дошли до нас в Евангелиях –  это не просто моральные поучения, но прежде всего поэтические произведения...

Так, в них мы находим главный критерий настоящей поэзии –  игру. Игру понятий, игру образов, импровизацию, неожиданные повороты сюжетов.

“Радуется дух чад во Христе, живущих в терпении, и такова Божественная игра” –  писал один из отцов Церкви св. Климент Александрийский. Значит, святые отцы понимали, признавали Божественную Среду (выражение Тейара де Шардена), как поле игры.

Но игра –  это то действие, которое имеет преимущественно творческий характер. Признанный теоретик  игры  Й. Хейзинга определял поэтическое творчество, как “родившееся в сфере игры,.. Poiesis –  функция игры.” “Поэзия в своей первоначальной функции фактора ранней культуры рождается в игре и как игра.” (Homo Ludens) Достаточно было бы найти в притчах хотя бы один игровой элемент, чтобы доказать их творческий характер.

Известно, что одно из чувств, сопровождающих игру –  это чувство напряжения, оно следует за чувством подъема и завершается разрядкой (это может быть радость, могут быть и слезы –  покаяние). Напряжение может достигаться скрытой самотождественностью поэта или героя, который выступает как бы под маской, меняет свой облик. Именно такой прием использован Иисусом в притчах : “о сеятеле”, “о пшенице и плевелах”, “о злых виноградарях”, “о брачном пире”, “о десяти девах”.

Другой игровой прием в поэзии –  загадка. В притчах мы встречаемся с этической загадкой. Имплицитно загадка содержится в притчах “о блудном сыне”, “о судье неправедном”, “о неверном управителе”, “о мытаре и фарисее” и т.д. Явно –  в притче “о потерянной овце” и, конечно, “об овцах и козлах”.

Именно игровой элемент помогает увидеть в Священном Писании прямое одобрение творческого характера жизни. В Ветхом Завете (2 книга Царств) рассказывается о том, как после победы над Филистимлянами царь Давид решил перенести Ковчег Завета в Иерусалим. Воодушевление царя было столь велико, что он “скакал из всей силы пред Господом... Так Давид и весь дом Израилев несли ковчег Господень с восклицаниями и трубными звуками”.

Мелхола, жена царя, стала пенять ему на то, что он унизил свое царское достоинство перед подданными, когда плясал и играл на глазах у всех. И Библия отмечает, что Мелхола была тяжело наказана Господом за свои упреки...

Всем известно евангельское предупреждение Христа: “Если не обратитесь и не будете, как дети, не войдете в Царство Небесное” (Мф 18 3) Как мы это понимаем? Только как призыв к простоте, радости, открытости? Это все правильно. Но ведь главная отличительная черта ребенка –  игра. Ребенок Homo ludens по преимуществу. Говоря о детях, Евангелия сообщают нам, что “их есть Царство Божие” (Мк 10 14) и что дети играют: “мы играли вам на свирели и вы не плясали, мы пели вам печальные песни и вы не рыдали” (Мф 11 17). Но жизнь, в которой есть элементы игры –  это уже жизнь творческая. Поэтому не следует ли указание Господа о детях понимать, как прямой призыв к открытому, свободному, творческому, пасхальному образу жизни, ведущему, в конце концов, в Царство Небесное?

Итак, само Евангелие есть одновременно и Откровение о творчестве и благословение на творческую жизнь! И всё Священное Писание, содержащее замечательные литературные шедевры, есть несомненное Божие благословение на Искусство и пример того воздействия, которое оно может оказывать на жизнь людей.

Ведь вся культура европейской цивилизации на протяжение последних 2 тысяч лет находилась под непосредственным влиянием Св. Писания. И наша отечественная культура –  не исключение. Сюжетами и нравственной проблематикой Библии вдохновлялись все великие писатели, художники и музыканты мира. Таким образом, непосредственное преображающее влияние искусства, творчества на жизнь человечества, о котором мечтал В.Соловьев, уже давно осуществляется через Библию.

 

 

 

*    *    *

 

Кто не видит оправдание творчеству в Св. Писании, кто отвергает ценность творения, ценность творческого акта, неминуемо начинает считать природу и человека, весь чувственный мир суетой, бесцельным мельтешением призраков. Эти ощущения порождают нежелание трудиться для мира, глубокий пессимизм и предчувствие неминуемой катастрофы.

Именно отношение к творению и творчеству определяет видение перспективы развития жизни на земле. В случае эллинистического мышления, эти представления пессимистичны, а призыв к спасению всегда сопровождается эсхатологическими угрозами. Библия же смотрит на будущее глубоко оптимистично, с надеждой, основанной на вере в сверхъестественную силу и Божий промысел о человеке.

Чтобы это понять, необходимо заново перечитать Священное Писание. Необходимо также свободно обсуждать эту Книгу, спорить о ней. Она должна опять войти в жизнь человека. Разве не сказал Иисус ученикам: ”идите по всему миру и проповедуйте Евангелие всей твари”? (Мк 16 15) Но проповедовать –  значит довести до сердца, сделать интересным и нужным каждому человеку. Преображение жизни не может произойти на другом основании.

С возрастанием человечества во Христе будет возрастать и сопричастие человеческого творческого духа Духу Божественному. Человек, созданный, согласно Писанию, как образ и подобие Творца, наконец поймет, что он есть творец по призванию. Разрыв с Небесным Отцом, грехопадение, сопровождалось творческим обнищанием человечества. Искупление, восстановление родственных связей человека с Небом, возврат блудных детей к Небесному Отцу ведет к новому обогащению творческих сил.

По словам христианского философа В. Зеньковского: “Библейское Откровение утверждает чудо творческого акта, как основу отношения Бога и мира.” (Основы Христианской философии) Поэтому недопустим возврат к утилитарному отношению к Творчеству, имевший место в первые века Церкви. Но, если человек есть образ и подобие Творца, он в своем творчестве должен брать пример с Первообраза. Церковь учит, что Бог творит из любви, поэтому и для человека будет благословенно лишь творчество, вдохновляемое любовью: любовью к людям, к природе, к красоте мира, к Богу... В таком творчестве Бог поддерживает человека, а человек помогает Богу. “Эта прививка свободной творческой активности человека на воле Творца составляет вершину творчества Бога и Его величайший парадокс” (ЕРН).

Конечно, прежде всего такая метаморфоза должна обращать на себя внимание в искусстве. Художник-христианин, имея несомненные преимущества перед своими собратьями в близости к Божественному Центру Творчества, может созерцать и передавать глубину омытого горним светом мира. Его задача творить так, чтобы усиливая внутренее напряжение и сияние, доводить до максимума все значения вещей и выходить за их пределы, добиваясь преображения их сути. Естественно, такая задача по плечу только мистически одаренной и преображенной личности. Возможности такого художника далеко выходят за пределы собственно творчества культуры. Ибо он способен осуществить на практике идею обратной связи, принадлежащую В.Соловьеву: породить творчество, обеспечивающее “обратное воздействие на  природу  со стороны идеального начала”. “Совершенное искусство в своей окончательной задаче должно воплотить абсолютный идеал не в одном воображении, а и в самом деле, –  должно одухотворить, пресуществить нашу действительную жизнь.” (ОСИ).

Но неверно было бы смотреть на творческий путь, как на внеположенный простому человеку. На своем месте каждый человек должен быть творцом, из души каждого человека, прилагающего соответствующие усилия, может быть рождено нечто новое и чудесное. Те, кто выступает против творчества как такового, не учитывают именно вот этот очевидный факт жизни. О нем С.Франк писал: “даже самый скромный, обыденный человек, кроме простого, извне предписанного ему выполнения своих обязанностей, вносит в свою работу элемент чутья, импровизации, догадки, справляется с индивидуальным положением каким-то новым небывалым, рождающимся из его души способом и в этом смысле есть творец...Всякий человек, вносящий отпечаток своей личности в окружающую его среду, всякая жена и мать, вносящая какой-то свой собственный нравственной стиль в жизнь семьи, свой эстетический стиль в домашнюю обстановку, всякий воспитатель детей есть уже творец”. (“Реальность и человек”).

И так как практически каждый человек оказывается творцом, творчество есть сущность человека и обязанность человека. Согласно Евангелию, только свободное и творческое исполнение воли Божией и угодно Богу. Напротив, рабское, механическое послушание есть уже тайный саботаж, утверждал С.Франк.

Конечно человек необращенный, неискупленный, есть лишь слабое подобие божественного замысла, но во Христе, спасающем, возвышающем до задуманного образа, человек обретает своё абсолютное величие соработника Бога во Вселенной. Такой сотрудник Бога предстает перед нами не просто как новая воля, но и как новый творец. По мере своего соединения со Спасителем возрастают божественные качества в человеке: свобода и творчество.

Христианин XX века всем ходом вещей призывается жить в этом мире. И он опять следует за Христом, ведущем его к преобразованию этого мира. Человек, долго блуждавший в поисках собственных путей, возвращается к диалогу, к сотрудничеству с Богом, Который ждал этого возвращения, как Отец ждал своего блудного сына. Воплощение Христа и обожение мира продолжаются...

Прекрасную перспективу сотворчества человека и Бога нарисовал Тейар де Шарден в своей философской поэме “Божественная среда”:

“Сила Воплощенного слова распространяется на Материю, она спускается в самые темные глубины низших сил. И Воплощение будет завершено лишь тогда, когда заключенная в каждом предмете доля избранной материи –  одухотворенная сначала в наших душах, а затем вместе с нашими душами во Христе, –  присоединится к конечному Центру её восполнения...

...аскетизм рассматривает Материю лишь с одной стороны, с той, что обращена к смерти, и он шарахается и говорит: бегите! Но что сталось бы с нашим духом, Господи, если бы он не питался хлебом земных вещей, не услаждался бы вином тварных красот, не укреплялся бы в человеческой борьбе? Какие ничтожные силы и бескровные сердца принесли бы Тебе Твои создания, если бы они преждевременно отрезали себя от лона, в которое Ты промыслительно поместил их?..

...У каждого из нас есть своя лестница Иаковлева, ступеньки которой образуются из ряда вещей. Не будем же пытаться преждевременно пытаться бежать из Мира. Станем управлять своей жизнью в потоке предметов; и тогда вместо тяготения к бездне наслаждения и эгоизма, мы почувствуем, как из творений высвобождается целительная “составляющая”, которая в соответствии с указанным выше процессом расширит нас, вырвет из нашей ничтожности, властно направит к раскрывающимся горизонтам, к отречению от чувственных радостей и научит все сильнее жаждать красоты духовной...

...Чем более великим будет человек, чем большего единства, сознательности и власти над своими силами достигнет человечество, –  и чем прекраснее станет Творение, а поклонение –  совершеннее, тем более будет обретать Христос для Своего мистического распространения ТЕЛО, ДОСТОЙНОЕ ВОСКРЕШЕНИЯ!”